top of page

Yana Kane 
 

Yana Kane was born in St. Petersburg (then: Leningrad) in the Soviet Union. She came to the
United States as a refugee at the age of 16. She has a bachelor’s degree in Computer Science
from Princeton University and a PhD in Statistics from Cornell University. She works as a Senior Principal Engineer.

Most of her literary publications are in Russian (in magazines and anthologies). A book of her
poems and stories in Russian “Ravnodenstvie” (“Equinox”) came out in Moscow, Russia in
2019. A bilingual book of poetry and translations “Kingfisher / Zimorodok” came out in St
Petersburg, Russia in 2020.


In the last few years, Yana has extended the range of her writing to include English and bilingual texts. Her poetry and poetry translations appeared in “Chronogram”,  “Platform Review”,  “Ritualwell”, “Trouvaille Review” and “The Red Wheelbarrow”.

yana kane snapshot square.jpg

Яна Кане родилась и выросла в Ленинграде. В детстве она училась в литературном объединении (ЛИТО) под руководством Вячеслава Лейкина. Яна эмигрировала в США в возрасте 16 лет. Закончила школу в Нью-Йорке, получила степень бакалавра по информатике в Принстонском университете, затем степень доктора философии в области статистики в Корнеллском университете. Она работает ведущим инженером.

Яна пишет стихи и прозу на русском и английском языках. Переводит стихи с русского на английский и с английского на русский.

Стихи, переводы и проза Яны публикуются в сборниках и журналах. В список русскоязычных публикаций входят «Общая тетрадь», «Неразведённые мосты», «Страницы Миллбурнского клуба», «Двадцать три», «День зарубежной русской поэзии», «Elegant New York», «45-я параллель», «Мосты», «Эмигрантская Лира». Список англоязычных публикаций включает “Chronogram”, “Platform Review”,  “Ritualwell”, “Trouvaille Review” и “The Red Wheelbarrow”. Англоязычное стихотворение Яны Кане (“Evening”) было принято в программу “Moving Words” и послужило сценарием для короткометражного мультфильма. Книга стихов и прозы Яны Кане «Равноденствие» вышла в 2019 году (Издательство «Образ», Москва). Книга стихов и переводов на русском и английском языках «Зимородок / Kingfisher» вышла в 2020 году (Издательство «Геликон Плюс», Санкт-Петербург).

Яна Кане
 




Игорь Белый  - Igor Beliy
 

Господь Бог покидает эту страну

«В связи со сложившейся международной обстановкой,

А также принимая во внимание некоторые аспекты,

Сообщаем вам о непростом решении:

Господь Бог покидает эту страну».

 

И как бы ничего не изменилось.

Никто не пакует чашки и кофеварку,

Никакие ангелы не садятся в «лексусы»,

Ничей частный джет не взлетает с края аэродрома.

«Нет повода для паники! – уверяет телевизор. –

У нас есть отечественные аналоги.

Это часть заговора против нас,

Всё оставленное имущество будет национализировано».

«Давно пора было так сделать! –

Брызжет слюной ветеран не пойми чего. –

Ведь если бы мы этого не сделали,

Это бы сделали солдаты НАТО!»

«А зачем вам Бог? — искренне удивляется чиновник

С лицом капризного ребёнка. –

Вот я встал утром, хорошо покушал – и нормально.

Бога нет, но вы держитесь!»

 

И как бы ничего не меняется –

Всё так же стоят строения с крестами сверху,

В них по расписанию заходят люди.

Соседка долго мрачно вздыхала, потом сообщила:

«Вот раньше как-то всё легче было.

Пойдёшь, помолишься – дак и отпустит».

«А сейчас-то что?» – спрашиваю.

«Дак не знаю. Убивать хочется».

 

И всё вокруг тоже по мелочи –

Уродливые дома и деревья,

Люди стараются не смотреть друг на друга,

Стихи пишутся без рифмы и ритма.

Знакомый прислал ссылку на петицию,

Говорит, надо подписать, чтобы вернули.

Но уже какой день войны –

Мне кажется, Он и так долго ждал.

 

И как бы ничего не изменится –

Всё, что можно, уже случилось.

Надо куда-то бежать, кричать, искать,

Но не двигаясь с места, не издавая ни звука

Кого-то найти

В себе.

 

«В связи со сложившейся международной обстановкой,

А также принимая во внимание некоторые аспекты,

Сообщаем вам о непростом решении:

Господь Бог покидает эту страну».

Lord God is Leaving This Country

“Due to the current international circumstances,

And taking into consideration certain aspects of the situation,

We inform you of a difficult decision:

Lord God is leaving this country.”

 

It seems as if nothing has changed. 

No one is packing their favorite coffee maker and mug, 

None of the angels are getting into their Lexus sedans,

No private jet has been seen taking off the back runway. 

“There is no reason to panic,” intones the TV set. 

“We have domestically-produced replacements.

This is a part of the conspiracy against us.

All property left behind will be nationalized.”

“Should’ve done this ages ago!” A veteran of something or other (*) foams at the mouth. 

“If we had not done this, 

It would have been done by NATO soldiers!”

“What do you need God for?”  a government bureaucrat—

with the face of a cranky baby—is sincerely puzzled.

“See, I get up in the morning, have a hearty meal, and all is fine.

There is no God, but you hold on in there.” (**)

 

It seems as if nothing is changing—

The buildings with the crosses on top keep their places,

People enter them on the same schedule. 

The woman next door sighed gloomily for a long while, then declared:

“It wasn’t quite so hard before.

You’d go, say a prayer, and it would ease off some.”

“And what about now?” I asked her. 

“Dunno. I feel like strangling somebody.”

 

And all around things are off kilter just a bit:

Hideous houses and trees.

People try not to look at each other.

Poems are written with no rhyme, no rhythm.

An acquaintance sent me a link to a petition — 

Said we need signatures, to demand that He brought back. 

But we have lost count of the days of the war.

I figure, as it is, He had held off for quite a while.

 

It seems that nothing will change—

All that can happen has already happened. 

There is a need to run somewhere, scream, seek,

But without stirring, without making a sound,

To find someone

Inside yourself. 

 

“Due to the current international circumstances,

And taking into consideration certain aspects of the situation,

We inform you of a difficult decision:

Lord God is leaving this country.”

Notes

(*)  Allusion to the increasingly bombastic and aggressive tone of the celebrations of the Soviet victory in World War II. These celebrations regularly attract “dress-up veterans”:  unscrupulous people who dress up in WWII military uniforms, decorate their chests with multiple medals and claim to be war heroes in order to attract attention and adulation. In reality,  they were not participants of the war at all, having been toddlers during the war, or born after the war. 

 

(**) Allusion to Prime Minister Dmitry Medvedev infamous quote: “There is no money. Hold on in there,” In 2016 Medvedev gave this response in Crimea when he was asked by a local elderly woman when the state pensions would increase to the levels promised during the 2014 annexation. Medvedev’s reply went viral in Russia. It acquired the same connotation as the phrase “Let them eat cake”.  (In fact, there was a line of cakes produced in Russia with Medvedev’s quote. Eventually these cakes attracted the attention of the government and their production was banned.) 

igor beliy


Фольклор - Folklore (С русского на английский — from Russian to English)

Сорока-ворона кашу варила

 

Сорока-ворона

Кашу варила,

Детей кормила,

 

Этому дала,

Этому дала,

Этому дала,

Этому дала,

 

А этому не дала:

— Зачем дров не пилил!

Зачем воду не носил!

Не дам тебе кашки

На красненькой ложке!

A blackbird, a magpie cooked porridge

 

A blackbird — a magpie —

Cooked porridge in a cauldron,

Sat down with her children.

 

Filled this one’s bowl,

Filled this one’s bowl,

Filled this one’s bowl,

Filled this one’s bowl.

 

But that one got a scolding:

“You didn’t fetch the water,

You didn’t bring the coal —

You don’t get any porridge

To fill your bowl!”

Notes

This rhyme accompanies a finger game that parents play with their babies. The four siblings that get porridge are the four fingers from the little finger to the index finger. The thumb is the one who is denied porridge on account of his laziness. There are many variations of the rhyme. In some versions the bird is a “magpie-crow”, and in other versions it is a “magpie-thief”

Folklore Russian to English
 

Иван Крылов - Ivan Krylov
 

Свинья под дубом 

 

Свинья под Дубом вековым

Наелась желудей до-сыта, до-отвала;

Наевшись, выспалась под ним;

Потом, глаза продравши, встала

И рылом подрывать у Дуба корни стала.

«Ведь это дереву вредит»,

Ей с Дубу Ворон говорит:

«Коль корни обнажишь, оно засохнуть может».—

«Пусть сохнет», говорит Свинья:

«Ничуть меня то не тревожит;

В нем проку мало вижу я;

Хоть век его не будь, ничуть не пожалею;

Лишь были б жёлуди: ведь я от них жирею».—

«Неблагодарная!» примолвил Дуб ей тут:

«Когда бы вверх могла поднять ты рыло,

Тебе бы видно было,

Что эти жёлуди на мне растут».

 

 

Невежда также в ослепленье

Бранит науки и ученье,

И все учёные труды,

Не чувствуя, что он вкушает их плоды.

The Sow and the Oak Tree

Beneath an Oak a Sow pigged out on acorns,

Then napped under the shady canopy.

At last, refreshed, she set her snout to digging,

Baring the roots that fed the ancient tree.

“Stop! Stop!” called out a Raven from the branches.

“The Oak tree’s roots get injured when you dig.”

“What do I care if this useless stump does wither?

Acorns are all I’m after,” said the Pig.

The Oak tree’s voice then joined the conversation.

“Ingrate!” said to the Swine the mighty tree,

“If you could lift your snout up from your grubbing,

You’d see that all the acorns come from me.”

 

 

An Ignoramus mocking education,

Scoffing at science, is blind just like that Sow,

Failing to see that on the tree of knowledge

Ripened the comforts he’s enjoying now.

 

 

Волк и ягнёнок

 

У сильного всегда бессильный виноват:

Тому в Истории мы тьму примеров слышим,

Но мы Истории не пишем;

А вот о том как в Баснях говорят.

 

___

 

Ягнёнок в жаркий день зашёл к ручью напиться;

И надобно ж беде случиться,

Что около тех мест голодный рыскал Волк.

Ягненка видит он, на добычу стремится;

Но, делу дать хотя законный вид и толк,

Кричит: «Как смеешь ты, наглец, нечистым рылом

Здесь чистое мутить питье

Моё

С песком и с илом?

За дерзость такову

Я голову с тебя сорву». —

«Когда светлейший Волк позволит,

Осмелюсь я донесть, что ниже по ручью

От Светлости его шагов я на сто пью;

И гневаться напрасно он изволит:

Питья мутить ему никак я не могу». —

«Поэтому я лгу!

Негодный! слыхана ль такая дерзость в свете!

Да помнится, что ты ещё в запрошлом лете

Мне здесь же как-то нагрубил:

Я этого, приятель, не забыл!» —

«Помилуй, мне ещё и отроду нет году», —

Ягнёнок говорит. «Так это был твой брат». —

«Нет братьев у меня». — «Так это кум иль сват

И, словом, кто-нибудь из вашего же роду.

Вы сами, ваши псы и ваши пастухи,

Вы все мне зла хотите

И, если можете, то мне всегда вредите,

Но я с тобой за их разведаюсь грехи». —

«Ах, я чем виноват?» — «Молчи! устал я слушать,

Досуг мне разбирать вины твои, щенок!

Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать». —

Сказал и в тёмный лес Ягнёнка поволок.

 

 

Wolf and Lamb

 

The powerful one holds the powerless one at fault. 

History books confirm this countless times.

But we do not write history, and so

A fable tells the story in this rhyme. 

 

___

 

A Lamb, driven by thirst, came to a stream.

But through some evil chance, a Wolf was on the prowl

Right there. 

He spies the Lamb. A ravenous, evil gleam

Comes to his eyes. But wishing to appear 

A law-abiding beast, who judges fair,

He starts to howl:

“How dare you with your muzzle, rank and foul,

Defile my water, that had run so clear?

You spoil my drink with your obnoxious reek! 

For such a crime I’ll tear you limb from limb!”

“If the Exalted Wolf would grant me leave to speak, 

I humbly would report to Him

That I was drinking twenty paces down the stream;

So I would not give any cause to think

That I am spoiling His most noble drink.”

“You, scoundrel! So you call my words untrue? 

Two springs ago, right here, you dared to scream

An insult in my face. I haven’t forgotten you!”

“Sir, I was only born this April,”  says the lamb.

“Well, then it was your brother.” “I have none.”

“Then it was your grand-sire, or your dam.

In short, your kin — all of you wish me ill.

Sheep-dogs and shepherds — may they all be damned! — 

Are on your side, and plot to get me killed.

But now, at last, I have you. For their sin

This day you’ll pay me with your skin.”

“Ah, what have I done wrong?” — “Be silent! I am angry!

I will not waste my time recounting all your flaws.

It is your fault that I feel hungry.”

With that, the Wolf tore at the Lamb with greedy jaws.

.
Иван Крылов - Ivan Krylov
Вячеслав Лейкин -Vyacheslav Leikin


Вячеслав Лейкин -Vyacheslav Leikin
 

***  (Нет, не уеду…)

Нет, не уеду, ветвь не обрублю,

Не затомлюсь по Вене ли, Парижу.

Боюсь, что там горчайше полюблю

Всё то, что здесь так сладко ненавижу.

 

Боюсь, что недостанет сил забыть

Саднящий вкус отеческого дыма.

Боюсь, поскольку это всё любить

Не то чтобы нельзя - невыносимо

 

 

Всем что-нибудь казалось.

 

Всем что-нибудь казалось. Одному,

Что завтра будет поздно. У другого

Прорвало, но не там и не туда,

Где было приспособлено. За третьим

Не появлялись тем нерасторопней,

Чем пуще жгло. Четвёртый прикипел,

Но как-то невпопад.

Когда хватились -

Давай, мол, откипай - уже остыл

И скалится. А пятому казалось,

Что он шестой…

 

Случайная нужда,

Невольное сгущенье обстоятельств,

Дающее не то чтобы возможность,

А скажем, шанс, касательство, намёк,

Отзвучье всплеска, групповое эхо,

Достаточное, чтобы превозмочь

И тут же пренебречь…

 

Святая Дева!

Ведь всё бы так причудливо сошлось,

Когда бы не извечные препоны.

Всем что-нибудь мешало. Одному,

Что он один. Другому симметричность.

У третьего в анализах нашли

Репродуктивный ген орангутанга.

Четвёртому практически везло,

Но каждый раз перегорали трубы

До синевы. А пятому мешало,

Что он шестой.

 

 

Ю. Брусовани

 

"Пусть мёртвые сами хоронят своих мертвецов", -

Сказал мне приятель и я улыбнулся в ответ,

И я, улыбнувшись, подумал: "В конце-то концов

Пусть сами хоронят себя, почему бы и нет".

 

Удавкой, дубиной, мгновенным сверчком ножевым,

И вечный покой, разлагающе вечный покой...

Но как ты умеешь, мой друг, притворяться живым

С такой бесконечной, такой элегантной тоской.

 

 

*** (Не этот…)

 

"Честь безумцу..."

Пьер-Жан де Беранже́ 

 

Не этот правдоумок, вдохновенно

Вещающий, небрежно восходящий

На плахи, норовящий откровенно

Вогнать в упор и въехать внутривенно,

Баклан бескрылый, змей живородящий,

 

А тот, другой, совравший, обманувший,

Тот, в пропасть заглянувший и понявший,

Что там, на дне, отнюдь не день минувший,

А завтрашний, ещё не посягнувший

На нас, ещё до нас не довонявший.

 

 

Встреча

 

За горушкой, за речушкой илистой,

Где до дому по тропе извилистой

Столько да полстолька, да чуть-чуть ещё,

Великанчик встретил Лилипутище.

 

Было Лилипутище немолодо,

Поросло густым зелёным волосом,

Выло Лилипутище от голода

Тонким заплетающимся голосом.

 

Выло так тревожаще и вяжуще,

Что на сердце отзывалось режуще.

Великанчик пожалел бедняжище,

Пригласил его в своё убежище.

 

Показал ему свои сокровища,

Скушал с ним по ананасу спелому,

А потом повеселил чудовище,

Песенку затейливую спел ему,

 

Песенку о том, как за горушкою,

Где речушка вьётся звонкой стружкою,

Возле прошлогоднего пожарища

Великанчик раздобыл товарища.

*** (No, I will not depart…)

No, I will not depart, nor cut the branch,

Nor hope that Rome and Paris are still waiting.

I fear that there I'll feel the bitterest love

For all of this that here I relish hating.

 

I fear I will not manage to forget

The acrid taste of Fatherland's smoky air.

I fear, because to feel a love for this

Is not impossible, but more than I can bear.

 

 

All had impressions

All had impressions. One, 

That time is running short. Another,

That at last he had a breakthrough. 

But then, whatever broke did not come through. 

The third one was all hot to trot. But those

Who should have picked him up just did not come.

The fourth developed such a strong attachment

That when detachment was prescribed to him

The power failure left him all seized up. 

As for the fifth one, he had the impression

That he was number six…

 

An accidental need,

An unintended thickening of the plot

Which gives if not a chance, at least a hint,

A distant echo or a fleeting glimpse

Sufficient to suggest: there is a way,

Though much neglected…

 

Goodness gracious,

Everything could have worked out to perfection,

If it had not been for the usual pitfalls.

All were hindered by something. One —

He always was the only one.

Another was invariably the other.

The third one tested positive for having

The reproductive gene of a baboon.

Fortune seemed to favor the fourth one, 

But whenever he got close, he burned out.

As for the fifth one, he was hindered simply

By being number six.

 

 

To Yu. Brusovani

 

"Let the dead ones attend to burying their dead", —

A buddy told me, and I just smiled in reply.

And, with that smile, I said to myself: "Why not?

Let them bury themselves, it is worth a try".

 

A noose, a cudgel, the firefly flash of a blade —

And the eternal peace, the corrupting peace…

But how well, my friend, you pretend that you are alive,

With a longing that is so endless, so full of grace.

 

 

* * * (Not this one…)

 

"Let us honor the madman"

Pierre-Jean de Béranger 

 

Not this one, not the truth-wit who, inspired,

Pontificates and makes his careless way

Up to the gallows, who is always trying

To put it to you straight and to your face.

Not this self-swallowing snake, this wingless dodo

 

But that one, he who lied and covered up,

Who peered into the chasm and understood 

That there, within those depths, is not the past,

But our tomorrow, whose assault is yet to come,

Whose stench is yet to rise up to our nostrils.

 

 

Meeting



Near a river, where the green hills roll

Lived a Giant who was very small.

How small? The smallest of them all!

Every day he took his lonely stroll.

 

But one morning he climbed up a knoll.

There he saw a Lilliputian who was tall.

How tall? The tallest of them all!

He sat hunched and huddled in a ball. 

 

This tall Lilliputian was so lonely!

(Never made a friend, though he was old.)

He sat crying. He looked pale and hungry.

He could not stop shivering from cold.

 

Seeing this, the Giant spoke to him kindly:

“In my house it’s warm, I have mint tea.

We can bake a cake. It would be lovely

To have company. Why don’t you come with me?”

 

So, the Giant and the Lilliputian

baked a cake topped with pineapple rings.

Then the Giant brought out his collection

of seashells and other marvelous things.

 

And he sang a song about how crushing

it can be to feel too big, too small.

Yet a Giant can befriend a Lilliputian.

They both know: heights don’t count at all.



Александр Ланин - Alexander Lanin
 

Дети

Сто шесть человек прибыли, тридцать четыре убыли.

Бабушки из Харькова, мамы из Мариуполя -

Без языка, без денег, без соцсетей,

С вопросами, запросами, с нервами, а не тросами…

 

Дети держатся.

Родители держатся за детей.

 

Коротко стриженный мальчик рисует деда Мороза, потом резко штрихует чёрным.

- "Что это? Бомба? Взрыв?"

- "Дядя, о чём вы? Это борода." Мальчик смеётся из-под руки.

Ну и дураки эти взрослые… Ну и дураки…

 

Взрослые ищут платформу, хватают кофе, залпом выходят в сеть.

Дети держатся лучше них, держатся лучше нас, держатся лучше всех.

 

После четырёх дней и ночей дороги:

- "Мама, у меня устали ноги."

- "Мама, я хочу спать."

- "Мама, болит вот здесь."…

Только этого ничего нет. А что есть?

- "Дядя, меня зовут Вова, а тебя как?"

- "Можно бабушке водички? Дякую."

- "Мама, не надо мороженое, дорого на вокзале."

- "Переведите, будь ласка, что там сказали."

 

Поезд гудит мирным своим гудком,

Взъерошенной чёлкой, сломанным ноготком,

Заплетённой косичкой, мишкой в руке,

Кошкой в переноске, собачкой на поводке.

 

Это у взрослых нет ничего - паспорт и чемодан,

Ещё зарядка, без которой вообще каюк.

А дети держат любой удар, они пластичнее, чем удар,

Они прозрачнее, чем удар, они как вода, журчат и поют,

Даже когда молчат, всё равно поют.


 

Дети лечат страх, дети снимают боль.

Детям проще - мама с собой, значит всё с собой.

 

Группа из десяти человек. Половина - глухонемых.

Волонтёр-пакистанец не знает, кому поручить билет?

- "Вот этой девочке."

- "Но ей же двенадцать лет!"

- "Я говорил с ней, бро, она взрослее, чем мы…"


 

Боже, вот я стою в белом своем пальто,

В бесполезном своём пальто, в самом тылу добра.

Боже, будь ласка, дай ей немного детства хотя бы потом,

Верни ей то, что сейчас забрал.

Kids

 

One hundred and six arrive, thirty four depart.

Grannies from Kharkiv, Mariupol mothers—

No language, no money, no social networks—

Only questions, frayed nerves, unmet needs, heavy hearts.  

 

Kids hold it together.

Parents hold onto kids. 

 

A boy with close-cropped hair draws “Grandfather Frost”, then scribbles with black across the drawing.

“What‘s this? An explosion? A picture of strafing?”

“Dyadya, what do you mean? It’s a beard!” The boy is laughing.

Silly grownups, say the darnedest things... Silly grownups, muddled and lost.

 

The grownups search for the train platform, grab coffee, gulp internet through wifi. 

 

The kids hold up better than their elders, better than you or I. 


 

After four days and nights on the road:

“Mama, my legs are tired.”

“Mama, I’m sleepy.”

“Mama, it hurts. Here, in my head.”…

That’s what you’d expect. What you get instead:

“Dyadya, I am called Vova, what is your name?”

“Mama, I don’t need ice cream. It costs too much at the station.”

“May I have a bit of water? For Granny. Dyakuyu.”

“Translate, bud’ laska, did they call our destination?” 

 

The train gives a soft whistle, its peaceful sound is a tale

Of ruffled bangs, a broken pinky nail, long plaited hair,

A teddy bear in the hand, a small dog on a leash, 

A cat peeking out of the carrier with a curious stare.

 

It’s the grownups who have nothing but a passport, a single suitcase,

And a charger—if that gives out, that would be the end.

But the kids—more flexible and transparent than any blow—Withstand any blow, they are like water, they sing and flow;

They sing and flow, even when they are silent and simply stand.

 

The kids cure the pain, lift the fear.

It’s simpler for kids — Mom’s here, so everything is right here. 

 

A group of ten, half of them deaf and unable to speak. 

A volunteer — a Pakistani man — is standing by,

Unsure whom to entrust with the tickets. 

“Give them to this girl.”

“But she is only twelve!”

“Bro, I just talked with her. She is more mature than you or I.”

 

God, here I stand, in my white winter coat, my useless coat.

Here, on Good’s home front, I silently pray:

God, bud’ laska, give her a bit more childhood, down the road,

When all this passes, give back what you’ve taken away.

Grandfather Frost: a Santa Clause-like character in Russian New Year celebrations 

Notes

Dyadya (Russian) Literally: Uncle. A form of address that a small child would use in speaking with an unfamiliar man.

Dyakuyu (Ukrainian): Thank you. 

Bud’ laska (Ukrainian): Please

Alexander Lanin
Лермонтов -Lermontov


Михаил Лермонтов - Mikhail Lermontov
 

Парус (Белеет парус одинокий)

Белеет парус одинокой

В тумане моря голубом...

— Что ищет он в стране далёкой?

Что кинул он в краю родном?...

 

Играют волны — ветер свищет,

И мачта гнётся и скрыпит…

Увы! он счастия не ищет, 

И не от счастия бежит! …

 

Под ним струя светлей лазури,

Над ним луч солнца золотой…

А он, мятежный, просит бури,

Как будто в бурях есть покой!

The Sail

 

Bright white, a lonely sail is gleaming

Swathed in the distant azure haze... 

What does it seek, far from its homeland?

What did it leave in long-gone days?

 

The waves play while the wind is whistling,

The mast is creaking as it sways…

Alas! This sail won’t seek contentment,

Nor from contentment speed away.

 

But gliding through the sky-blue ripples,

Beneath a cloud’s sun-gilded fleece,

The sail, rebellious, craves a tempest,

As if in tempests there is peace!


Галина Пашкова - Galina Pashkova 
 

Жёлтый и Синий

 

Души ушли в молчанье, 

С чувствами перебои, 

Невпроворот эмоций... 

Но возвращают сны 

Дивный кусочек счастья – 

С синей полоской моря, 

С жёлтой полоской солнца – 

Будто и нет войны. 

Выпало нам держаться 

В страшной пучине горя, 

Веруя, что очнётся 

Мир на краю весны. 

Де ж ти, шматочок щастя – 

Смужка блакитна моря, 

Смужка жовтенька сонця – 

Ніби й нема війни. 

Мир перевёрнут напрочь. 

Точки отсчёта сбиты. 

Речь о каком прощеньи 

Может теперь идти?! 

Словно упала навзничь 

Общая часть орбиты 

И разделила тенью 

Время, сердца, пути. 

Пусть суждено бороться 

Ненависти с любовью, 

Мы победим напасти, 

Ведь возвратить должны – 

Желтой полоской солнца, 

Синей полоской моря – 

Этот кусочек счастья 

Нашего. Без войны..

Yellow and Blue

 

Our souls have fallen silent,

Our senses are shaken with turmoil,

Our feelings have no outlet…

Yet our dreams bring once more

Memories of our contentment —

Bright blue, like a sparkling surf line,

Bright yellow, warm and sunlit —

Knowing nothing of war. 

Staying afloat is uncertain

As the maelstrom of grief pulls us under.

Still, we keep our faith that springtime

Will bring our world ashore. 

Where are you — behind smoke’s curtain —

The blue of the sea horizon,

The yellow rays of the sunrise

That know nothing of war? 

How can we speak of forgiveness

When our world has exploded?!

The heavenly orbits are broken,

Our common sky split apart. 

There is no more morning and evening,

A wall of shadow has descended

Hiding one path from another,

Dividing a heart from a heart. 

Love is locked in a struggle 

With the forces of hatred. 

We will subdue the darkness.

It is up to us to restore

The yellow band of sunlight

With the blue band of seawater,

Our life of contentment and freedom

That knows nothing of war.

 

Notes 

This is a poem written in the city of Kharkiv in Ukraine. The poet, Galina Pashkova, published this text on her Facebook page on March 6, 2022. 

 

The poem was published without a title. But the author gave me permission to add a title. 

 

I am grateful to Yulia Spivak for sending me this poem, and to Galina Pashkova for her permission to publish her text and my translation. 

 

Galina, I wish you, your loved ones, your city and your country to return quickly to the free, peaceful and happy life that your poem talks about. 

galina pashkova
Эд Побужанский - Ed Pobuzhansky


Эд Побужанский - Ed Pobuzhansky
 

Разговор

 

Я начал разговаривать с котом.

И с радио. А что потом, Алиса?

Покрыться мхом и снулым стариком

Поглядывать в окно с тоскою кислой?

 

Я начал разговаривать с собой.

И рад бы пошутить над этим, рад бы… 

Но вышел разговор как ближний бой —

На расстоянье вытянутой правды.

 

Я начал разговаривать с отцом.

Мы были с ним полжизни не враги ли…

И вот я тут. Седой. С его лицом.

Реву и рву пустырник на могиле.

 

 

Звонок

 

Каждый недавно умерший

получает право 

на один короткий звонок —

чтобы только сказать, 

что с ним всё в порядке.

Обычно звонят детям,

реже — родителям,

звонят мужьям и жёнам

(иногда даже бывшим!),

и почти никто

не звонит 

на работу,

в церковь,

в больницу,

в собес.

Никто не звонит

на прямую линию с президентом

или экстрасенсу

из известного телепроекта.

Говорят, таких номеров

даже нет в телефонной книге.

Есть только эти: 

мама, папа, 

сын, дочь,

любимый, 

любимая…

Conversation

 

I started having conversations with my cat

And with my radio. So, Siri, tell me, friend,

What will it lead to? Cobwebbed, frail

Will I be talking to my shadow in the end? 

 

I started having conversations with myself. 

I wish it were a witty repartee, a joke.

Instead, it’s trial by combat with the truth, 

A truth that does not hesitate to stab, to choke. 

 

I started having conversations with my dad. 

For years, we used to fight, to rage and rave.

But here I am: gray hair, his face — now my face,

Bawling, as I uproot the nettles on his grave.

 

 

Telephone Call

Each recently deceased person

is granted the right 

to a single short phone call — 

just long enough to say 

that all is well. 

Usually, the call goes to the kids,

less frequently to the parents;

husbands and wives get called quite a bit

(sometimes even the exes!);

almost no one calls

the workplace,

the church,

the hospital, 

the bank. 

No one ever tried to get through

to a televised call-in with the President,

a séance with that spirit medium 

famous for his TV show. 

They say that these numbers 

aren’t even in the telephone directory.

There are only these:

mama, papa,

son, daughter,

beloved…

 

 

Пуговицы

 

«Вы, русские, всегда всё усложняете, —

вздохнул чешский поэт и переводчик,

закрывая мою книгу. —

Кому сейчас нужны рифмованные стихи?

Разве что детям!

Рифмы сегодня так же нелепы, 

как пуговицы на голом теле!..»

Я промолчал. 

Мне было неловко признаться, 

что в детстве, 

когда я приезжал на лето 

к бабушке,

то любил перебирать 

разноцветные пуговицы 

в жестяной коробке.

Перламутровые, деревянные, стальные, 

разных форм и цветов — 

они казались мне настоящим

сокровищем!

Я даже хотел стащить одну —

жёлтую пуговицу со звездой, —

чтобы выменять её 

на рогатку…

А когда мы с дружком Сашкой

убегали на озеро,

то возвращались домой

только под вечер,

когда июньское солнце

закатывалось за горизонт,

словно большая 

красная пуговица.

 

 

Buttons

 

“You, Russians, always complicate everything,” 

Sighed the Czech poet and translator, 

Shutting my book;

“Who needs rhymed poetry nowadays?

Maybe just the kids!

Today, rhymes are as incongruous

As a row of buttons on a naked body!”

I kept silent.

I was reluctant to admit

that in my childhood,

whenever I came to spend the summer 

at my granny’s,

I loved to sift through 

the multicolored buttons

in a tin box. 

Made of mother of pearl, glass, steel,

In all shapes and colors —

to me, they seemed like a genuine

treasure!

I even wanted to filch one —

A yellow button with a star, —

In order to trade it for a slingshot…

And, when I and my friend, Sashka,

ran away to the lake, 

we would come home 

only at the end of the day,

when the June sun 

was sinking below the horizon,

like a large red button. 

 

 

Время

 

В ресторане «Тануки»

я держу в руке хаси

(палочки для еды), 

словно тонкие 

белые стрелки

часов-невидимки,

словно время само

у меня в кулаке.

Смешно. 

Я даже не знаю,

во сколько сегодня 

вернусь домой.

Немота

 

Я снимаю с себя языки.

Русский, румынский, 

английский, какой-то ещё... 

Ну вот, я уже не носитель.

Я гол и нем.

Всё, что я могу сейчас,

безъязыкий, —

рыдать.

В немоте.

Взаимность

 

Я искал

твои

эрогенные зоны,

а ты –

мои

болевые точки...

Расставание

Так бывает:

вы ещё вместе,

утром

ты выпиваешь остывший кофе

и доедаешь омлет с беконом

(он, кстати, опять пересолен),

но уже

где-то в спальне,

на антресолях,

синий пустой чемодан

нетерпеливо

щёлкнул замком…

Щенок

Бывает, я скулю ночами,

А ты не смей мне подвывать,

И помни, я вожак-начальник:

Тебе подстилка, мне — кровать…

Но ты ко мне бежишь беспечно

И щёки лижешь до утра:

«Не плачь, начальник мой сердечный,

Мой беспокойный подопечный,

Мой бог собачий…

Мой дурак…»

Ангел

Слушай, я не знаю,

что они там вкурили,

но меня назначили

ангелом твоим.

У меня мало налёта

и слабые крылья,

и я не уверен,

что мы даже взлетим.

Но мы попробуем,

да и выхода нету.

Ты помнишь молитву?

Любую. И я – нет.

Но я же твой ангел,

я агент неба.

Не отключайся,

не выключай

внутренний свет.

 

 

Time

 

In the sushi place, 

I grip the chopsticks in my fingers

Like the thin white hands

Of an invisible clock.

It is as if time itself

Were in my fist.

Funny.

I do not even know

At what hour

I will make it home tonight. 

 

Silence

 

I shed one language after another:

Russian, Romanian,

English, and another one, and another one…

Here I am, stripped bare 

Of my wordy wardrobe.

Struck dumb. 

All I can wrap around myself now is

weeping. 

In silence.

Mutuality

 

I searched 

for your

erogenous zones,

you —

for my

pain points…

Parting

 

Sometimes it happens like this:

you are still together;

in the morning,

you drink the stone-cold coffee,

finish off the omelet with bacon

(that is, by the way, over-salted as usual);

but already, 

in the bedroom closet,

somewhere on the upper shelf,

the empty blue suitcase

impatiently 

clicked its lock…

Puppy

 

Sometimes at night I cry and whimper.

But don’t you dare to howl along.

Stay down, puppy, and remember

I am the boss here, wise and strong.

Yet you jump up. You lick the tears

Right off my cheeks. You break my rule.

“Don’t cry, boss of my heart. I’m here

To care for you, my restless dear, 

My doggie god …. 

My fool…”

Angel

Listen, I have no idea

what they were smoking up there,

but I was appointed your angel -- 

No sense in asking me why. 

I don’t have enough flying hours.

My wing muscles aren’t the greatest.

To be honest I’m not sure

I can lift us both to the sky.

But what other choice is there?

We simply must try together.

Do you know any prayers?

Any at all? Me neither. 

Yet I was picked as your angel --

Heaven’s agent on call. 

We must make it somehow.

Don’t give up on us now,

Don’t quench the light of your soul.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Tatiana Voltsaya
Эмили Дикинсон - Emily Dickinson


Эмили Дикинсон - Emily Dickinson
 

Служенье без надежд

779

Служенье без надежд —

Заботливей, вернее

Чем то, что ждёт себе 

Оплату и хвалу. 

 

Я думаю, что труд

Прилежнейший  — бессрочен.

Себе не ищет он

Ни цели, ни конца.

The Service without Hope

779

The Service without Hope—

Is tenderest, I think—

Because ’tis unsustained

By stint—Rewarded Work—

 

Has impetus of Gain—

And impetus of Goal—

There is no Diligence like that

That knows not an Until—



Татьяна Вольтская -Tatiana Voltskaya

И приходит вошь

И приходит вошь.

Ты морщишься, но беды не ждешь.

Она раздувается долго, покуда вождь

Не проступит из-под белесых ресниц.

Чесаться поздно – приказано падать ниц

И отдавать ей все, чем ты раньше жил –

Парк, метро, крыши, карандаши

В школьном пенале, сына, дочь,

Под шипение: отдавай и убирайся прочь.

Ты лежишь и думаешь: как же так,

Почему я, разиня, трепло, мудак,

Не прибил ее, покуда была мала?

Все хотел тепла,

Все сидел на даче, в офисе, в гараже,

В баре с тихой музыкой, не замечая – она уже

Заслонила полнеба, выпила будущую весну.

Раздуваясь, вошь затевает войну.

Ты же знать ее не хотел –

А она сквозь горы кровавых тел

Глядит на тебя. Пока ты плевался – тьфу –

Она покусала всех, сгорает страна в тифу.

И вот теперь

вошь лишает тебя всего –

Дома, сна, весеннего города, выворачивает естество

Наизнанку, заставляет бежать, куда

Глаза глядят, ослепнув от ярости и стыда,

И в висках грохочет, то мучительней, то слабей:

Вошь не должна жить – найди ее и убей!

A louse appears

A louse appears.

You cringe in disgust, but you feel no fear.

It swells. It keeps swelling till a tyrant glares

Through colorless lashes.  It’s too late. You don’t dare

Even to scratch. It commands you — that stare —

To grovel. Surrender your street and your square,

The playground, the schoolbag with crayons and glue. 

Your son and your daughter — the louse wants them, too.

“Gimme and scram!” sounds the venomous hiss. 

Lying prostrate, you wonder: how it all came to this —

Why didn’t I, a screw-up, a dumbass, a mug,

Flatten that louse when it was a small bug?

You kept warm and snug

At your dacha, your office, a piano bar;

Did not see how high that louse was reaching, how far,

How it gorged itself, how it drained springtime dry,

How that louse planned a war taking over the sky. 

You wished not to know, pretended the tale was untrue. 

But it piled up dead bodies and now stares down at you.

While you spat in revulsion, it bit everyone just the same. 

Louse-borne typhus burns down the country — a feverish flame.

The louse turns your world topsy-turvy. It’s taking away

Your home, your dreams of the future. Now blue becomes gray.

The louse drives you out. You flee, blind with fury and shame.

You hear within you a whisper, a howl, a shout:

That louse shall not live — stamp it out!

 Notes

dacha (Russian) is a country cottage, typically used as a second or vacation home, as an escape from the stresses of city life.

 

This poem, written in March 2022, evokes “The Monster Cockroach”, a popular Russian children's fairy tale poem written by Korney Chukovsky in 1921. “The Monster Cockroach” is regarded as a classic and is known to practically any Russian-speaking child. It tells the story of an overgrown cockroach who assumed power over all other animals by bullying and threatening them, only to fall prey to a sparrow in the end.

 

Here comes the Cockroach:

      "Bring me, animals, your kids; 

   I'll eat them today at dinner"

 

The poem came to the fore during the 2020-2021 Belarusian protests, when the protesters referred to incumbent president Alexander Lukashenko as the titular insect, chanting "Stop the Cockroach". Protests in Belarus broke out before and after the disputed 2020 Belarusian presidential election. The calls for the so-called Slipper Revolution, also known as the Anti-Cockroach Revolution, was initiated by businessman and blogger Sergei Tikhanovsky. He compared Lukashenko to the cockroach. The demonstrators also called for killing the cockroach with a slipper in a metaphorical reference to the poem.

 

 

Над забытой землёю

Стоит деревня над Ветлугой, Пустошка,

От водки весело, да с похмела тошно.

У дяди Коли глаз задумчивый, карий,

А над деревней пролетает Гагарин.

 

– Американцы, – говорит дядя Коля, –

Над нами кружатся, видать, наше поле

Им шибко нравится, и речка, да хрен им!

Куда ты, Верка, обожди-ка с вареньем –

 

Грибов достанем да бутылку нашарим.

– А сын-то где же? – Да в райцентре пожарным.

Разлей по стопкам-то, расселись, как баре. –

Петух поёт, и пролетает Гагарин

 

Над стадом медленным, над Зорькой, Пеструхой… –

А нет Пустошки, над последней старухой

Снежок просыпался, и облачко тает,

Забор упал, один Гагарин летает

 

Над лесом замершим, он вечно в полёте,

Его улыбка пожелтела в киоте

Меж Богородицей и розой бумажной

И фоткой свадебной Серёжи и Маши.

 

Летит Гагарин над забытой землёю,

В целинном космосе – кротом землю роя,

Пласты послушные взрезая, как плугом,

Ракетой острою – над речкой и лугом.

 

Летит над зоною, над хатой, над юртой,

Пустое небо улыбается – Юрой,

И смотрит, голову задрав, дядя Коля,

Не видя больше ни Ветлуги, ни поля,

 

Ни пьяной Верки – он со звёздами рядом,

Прощён, оправдан, и туман – будто ладан,

И тает родина, хоть спичкою чиркай

В ночи – гагаринской улыбкой чеширской.

1

2

3

4

5

 

 

Over the Forgotten Land

 

By the Vetluga  stands a village — Pustoshka  —

Merry with vodka, and then hung over, queasy.

Uncle Kolya gazes—brown-eyed and pensive,

While in the sky above the village flies Gagarin .  

 

“Those Americans,” confides Uncle Kolya,

“Are circling close—our field here, I reckon,

They really want it, and our river, but screw them!

Verka , just wait with the preserves, will you now?

 

Let’s fetch the jar of pickled mushrooms, the bottle.”

— “But where’s your son?" – "In town. He’s a firefighter.

Move, fill the shotglasses, don't sit there, waiting."  

The rooster crows. In the sky flies Gagarin

 

Over the red cow and over the brindle ….

There is no more Pustoshka. Snow drifts lightly

Dusting the last old woman. Clouds pass and vanish.

The fence is rotting. But Gagarin keeps flying 

 

Above the frozen woods. His flight eternal, 

While in the icon case his smile has turned yellow

Next to the Mother of God, the rose made of paper, 

The photo of Seryozha and Masha’s  wedding.

 

Flying above the long-forgotten land, Gagarin 

Traverses virgin space—his mole-like digging

Cuts the soft layers of the earth as with a plough—

With his sharp rocket. Over river, over meadow

 

He flies, and over prison, hut and hovel.

The vacant sky smiles down with Yuri Gagarin,

And Uncle Kolya gazes up, his chin uptilted.

Kolya’s eyes no longer see Vetluga, nor meadow,

 

Nor drunken Verka. He’s among the stars. Up there

Absolved, forgiven, he inhales fog like incense.

The motherland melts away into the darkness

Just like the Cheshire smile of Yuri Gagarin.

Translation by Yana Kane and Victor Fet. Переводчики: Яна Кане и Виктор Фет. Edited by Bruce Esrig

 

 Notes

1 Vetluga is a slow, meandering northern river, a tributary of Russia’s most important river, Volga 

2 Pustoshka is the name of an old Russian village. It literally means “Small Emptiness”

3 Yuri Gagarin was the first human being who visited the outer space. Pride in the achievements of the Soviet Union in space exploration were one of the foundations of the ideology of the Soviet regime. It is being used in a similar manner by the current regime in Russia. 

4 Verka is an informal, dismissive form of a woman’s name, Vera, (which means “Faith” in Russian) 

5 Seryozha and Masha are informal, tender versions of a man’s and a woman’s names (Sergei and Maria)

Фольклор - Folklore


Фольклор - Folklore (С английского на русский — from English to Russian)

Малышка-паучишка

 

Малышка-паучишка решила влезть на крышу,

Ползёт по водостоку всё выше, выше, выше.

 

И вот она почти что взобралась на карниз.

Но вдруг весенний ливень смыл паучишку вниз!

 

Гляди, сметает солнце лучами облака.

И к цели паучишка придёт наверняка!

Itsy-Bitsy Spider

 

The itsy-bitsy spider crawled up the water spout.

Down came the rain and washed the spider out.

 

Out came the sun, and dried up all the rain,

and the itsy-bitsy spider went up the spout again

Примечание

Переложение на русский язык английской народной песенки для маленьких детей. Песня сопровождается пальчиковой гимнастикой



СиМари Фёрман - CMarie Fuhrman 
 

Заклинание

Гремучая змея внутри меня

раскормлена проглоченными словами. 

Гремучая змея внутри меня

жалит сердце, под которым она пригрелась,

и оно отторгает материнские назидания, 

что, мол, лучше не скажи ничего,

если не можешь сказать хорошее…   

Гремучая змея внутри меня

Ошеломляет мой дар речи ждущий,

когда предоставят слово; я ощущаю рокот её раздвоенного языка.

Гремучая змея внутри меня

обвивается прохладными кольцами вокруг моей печёнки,

переваривает благодушие, перехлёстывающее за край:

«не-раздражай-не-спорь-не-лезь-на-рожон»,

(потише, потише)

ты соображаешь, с кем говоришь?

разве леди так выражаются?

а тебя кто спрашивал?

не буди лихо,

меньшинство-приятно-в-общении-дипломатично

пожалуйста не серди их

я тебя предупреждаю

Ш-ш-ш-ш-ш

пчёлы лучше ловятся на мёд, чем на уксус – 

но у меня внутри – гремучая змея

(Слышишь её?)

Гремучая змея внутри меня

пьёт уксус, проглатывает уступки целиком.

Гремучая змея внутри меня учит меня

как распознавать угрозу,

(прикасайся ко мне поосторожней).

Гремучая змея внутри меня

больше не позволит выволочь её напоказ, 

как доказательство господства,

больше не позволит лишить её спасительного яда.

Каждый день я напоминаю сама себе:

у меня внутри – гремучая змея.

Ей больше не быть забитой палкой,

разрубленной лезвием лопаты. 

У меня внутри её шкура. 

У меня внутри – гремучая змея.

Она – как высокие травы, как спокойные реки,

как цветущие луга

вот тут, под моим радушным крылечком

(гляди в оба, куда ступаешь).

Litany

I got a rattlesnake in me

getting fat on swallowed words.

I got a rattlesnake in me,

it bites the heart that warms it

and numbs it to the teachings of my mother

who said don’t say anything

unless you got something nice...

I got a rattlesnake in me.

Stuns my ability to speak only when

spoken to; I feel its split tongue strum.

I got a rattlesnake in me

whose cool coils circle my spleen

digesting complacency spilled in the pit

of: people-pleasing-no-sense-in-arguing,

(speak in a quiet voice)

do you know who you are talking to?

that is no way for a lady to,

I don’t remember asking you,

keep the peace,

pleasant-company-minority-diplomacy

please don’t upset anyone

I’m warning you

shhhhh

honey gets more bees —

but I got a rattlesnake in me.

(Can you hear her?)

I got a rattlesnake in me

drinking vinegar, swallowing concessions, whole.

I got a rattlesnake in me, teaching me

how to sense danger,

(handle me carefully.)

I got a rattlesnake in me

tired of being held up

proof of domination

tired of losing this venom for protection

every day I remind myself:

I got a rattlesnake in me.

No more to be poked with sticks,

no more to meet the edge of the shovel.

I got her skin in me.

I got a rattlesnake in me.

Just like tall grass, calm rivers,

and fields of wildflowers

beneath this friendly front porch,

(watch where you step.)

СиМари Фёрман - CMarie Fuhrman 


Эми Капонетто Гэлловэй - Amy Caponetto Galloway
 

Мы были глупцами

Мы не ждали, что прорвёт дамбы

Мы думали, что люди спасутся

Мы не ждали, что деревья рухнут

Мы думали, что шторм пройдёт стороной

 

Мы не ждали, что винтовка выстрелит

Мы думали, она на предохранителе 

Мы не ждали, что ему удастся проникнуть в школу

Мы думали, что двери заперты

 

Мы не ждали, что она упадёт с лестницы 

Мы думали, что кто-нибудь удержит её за руку

 

Мы не ждали, что исчезнет самолёт

Мы не ждали, что наступит крах биржи

Мы не ждали, что умрёт младенец 

Мы не ждали, что рак даст метастазы

Мы не ждали

 

Мы жили, обратив взгляд вовнутрь 

Мы не хотели знать

We Were Stupid

 

We didn’t expect the levees to break

We thought the people would leave

We didn’t expect the branches to snap

We thought the storm would pass

 

We didn’t expect the gun to fire

We thought the safety was on

We didn’t expect him to go in the school

We thought the door was locked

 

We didn’t expect her to fall down the stairs

We thought someone would hold her hand

 

We didn’t expect the plane to disappear

We didn’t expect the market to crash

We didn’t expect the baby to die

We didn’t expect the cancer to spread

We didn’t expect

 

We lived with our eyes facing in

We didn’t want to know 

Эми Капонетто Гэлловэй - Amy Caponetto Galloway


Пит Хейн - Piet Hein
 

Намёк и подсказка

Наставительный грук для молодёжи

Дух человеческий умеет сублимировать

Желанья вредные, к которым клонит бес.

Здоровый секс -- вот способ контролировать  

К спортивным играм нездоровый интерес.

HINT AND SUGGESTION

Admonitory grook addressed to youth.

The human spirit sublimates

the impulses it thwarts;

a healthy sex life mitigates

the lust for other sports.

Piet Hein
Джейн Хёршфильд - Jane Hirshfield


Джейн Хёршфильд - Jane Hirshfield
 

Жилет

 

Я снова надеваю жилет со множеством карманов. 

 

Легко забыть

в каком очки для чтения,

в каком мини-авторучка,

в каком ключи от дома,

компас и свисток, паспорт.

 

Наконец, забыть на несколько недель

даже тот карман, где хранится день,

когда я копала могилу для пепла моей сестры,

тот, где хранится теперь уже недалёкий день,

когда кто-то ссыплет туда и мой. 

 

Затерять карман

в котором лежит прикосновение к стенам Аушвица

кажется чем-то невозможным.

Нет, не так. 

 

На десятки лет теряется

карман слёз. 

 

Я роюсь и роюсь тут и там —

билеты на пересадку 

в Мюнхене, в Мельбурне,

на Осло.

Счёт за чашечку Сингапурского копи*.

Девайс для музыки:

Бах, Гарсиа, Рихтер, Портер, Пярт **.

 

Женщина, которой давно уж нет в живых,

когда-то, услышав от меня, что я не умею петь,

дала мне немудрящий казу.

Он теперь в кармане. 

 

Где-то — карманчик

хранящий концертный  «Стэйнвей».

Где-то — карманище

хранящий пакетик соли. 

 

Борхесoвая жилетка,

жилет Большого Оксфордского словаря 

с увеличительным стеклом 

в особом кармашке на застёжке,

жилет Википедии, жилет Розетты, 

Энигма —жилет дешифровки.

Как одному человеку удаётся нести

твой вес через всю протяжённость жизни, 

одному человеку 

вместиться в твои объятья на всю протяжённость жизни?

 

Тот, кому был дан весь мир,

и кто разыскивал тюбик бальзама для губ, носовой платок.
 

* Копи — сорт традиционного кофе, местного в Сингапуре.

** Бах, Гарсиа, Рихтер, Портер, Пярт: композиторы 

 

 

Засыпаешь в одной комнате, просыпаешься в другой

 

Засыпаешь в одной комнате, просыпаешься в другой.

Засыпаешь в одни времена, просыпаешься в другие.

 

Люди высадились на луне!

Смотришь чёрно-белую трансляцию, размытую помехами,

на огромном экране в Центральном Парке, стоя в темноте рядом с другими. 

 

Твой дед этого не увидел. 

Твои внуки этого не увидят.

Теперь уже скоро, 

пятьдесят лет назад. 

 

Телега, гружённая безучастными звёздами, повисла в вышине. 

 

Многие дни, словно племянник,

напоминают того, что был до них,

но они не тот, что был до них.

Каждый — особый, мог быть израсходован по отдельности, съеден с перцем и солью.

 

Засыпаешь в кровати одного человека, просыпаешься в кровати другого, 

лицо, вытертое полотенцем, успело стать другим, не тем, что было умыто.

 

Засыпаешь в одном мире, просыпаешься в другом.

 

Ты, не бывший своей жизнью, но и не бывший ей чужаком,

ты, кто не был тождественен

своему имени, своим рёбрам, своей коже,

отправишься в путь, словно чемодан, уносящий в себе комнату — 

 

Только уже познав это, ты сможешь это познать.

Как опрокинутый стакан, утративший пролитое, ты будешь это знать.

Посланник

 

В той комнате однажды промелькнула тощая крыса.

Через два дня — змея.

 

Увидев меня у входа,

она метнулась полоской длинного тела

под кровать и свернулась клубочком,

как ручной домашний зверёк.

 

Я не знаю, как и та, и другая

смогли проникнуть, потом исчезнуть.

Позже фонарик не высветил ничего.

 

Целый год я наблюдала,

как нечто — ужас? счастье? горе? — 

наполнило, а потом покинуло моё тело.

 

Не поняв, как оно проникло,

Не поняв, как оно исчезло.

 

Оно зависало там, куда словам не добраться.

Оно засыпало там, куда не пробиться свету.

Его запах не был похож ни на змею, ни на крысу,

ни на чувственность, ни на смиренье.

 

В нашей жизни открыты пространства,

о которых мы сами не знаем ничего.

 

Через них,

звеня бубенцами, свободно проходят стада,

жажда свела им бока, на мохнатых ногах — иноземная пыль.

Равновесие

 

Равновесие тем заметней, чем ближе к его потере.

 

К примеру, в шатком переступании слона

на тумбе посередине манежа

или в том мгновении,

когда приставная лестница начинает крениться, но всё же находит опору.

 

А ещё случаются загадочные отклонения.

 

Посуда вымыта и расставлена.

Проходит час, другой — железная миска гремит об пол.

Вес испаряющейся воды — вот и всё, что могло измениться.

Картину, годами висевшую прямо,

однажды утром — отчего? — приходится подровнять.

 

Тебе знакомо чувство равновесия, покидающего

твоё прихотливое сердце:

закрадывающееся беспокойство, чуть заметный уклон.

 

Уже в тот миг неизбежна

вся сила взрыва, 

та жизнь, про которую потом всегда будешь говорить: «впоследствии».

Красный лук, черешня, варёная картошка, молоко

 

Вот душа, которая не принимает ничего,

упрямая, как маленький ребёнок,

отпихивающий манную кашу, персики, гренки.

 

Следы слёз высохли на щеках.

Рот не размыкается в обоих направлениях.

 

Спрашивай, если хочешь,

простой ли это каприз или попытка дождаться лучшего.

Суп остывает, а вопрос всё там же.

Мороженое тает в стаканчике.

 

«Не это — вот и всё, в чём она уверена. — Не это».

Так полевые цветы отказываются пить в кувшине.

 

А сердце в дальней дали лишь беспомощно наблюдает.

Стихотворение с двумя окончаниями

 

Скажешь «смерть», и вся комната цепенеет —

даже диваны перестают двигаться, 

даже настольные лампы, 

словно белка, которая вдруг ощутила чей-то взгляд.

 

Произноси это слово без передышки,

и всё начинает двигаться вперёд.

Твоя жизнь приобретает 

прерывистость старинной киноленты. 

 

Продолжай произносить его,

держи его во рту, миг за мигом, 

и оно станет просто слогом.

Супермаркет завертится вокруг трупа жука.

 

Смерть прожорлива, она заглатывает всех живущих.

Жизнь прожорлива, она заглатывает всех мертвецов.

Ни та, ни другая никогда не насытится, не заполнится,

каждая всё заглатывает и заглатывает весь мир. 

 

Хватка жизни так же сильна, как хватка смерти.

 

(Но канувший, канувший возлюбленный, о, где же?)

Vest

 

I put on again the vest of many pockets.

 

It is easy to forget 

which holds the reading glasses,

which the small pen,

which the house keys, 

the compass and whistle, the passport.

 

To forget at last for weeks 

even the pocket holding the day 

of digging a place for my sister’s ashes,

the one holding the day

where someone will soon enough put my own.

 

To misplace the pocket

of touching the walls at Auschwitz 

would seem impossible. 

It is not.

 

To misplace, for a decade, 

the pocket of tears.

 

I rummage and rummage—

transfers

for Munich, for Melbourne, 

to  Oslo.

A receipt for a Singapore kopi.

A device holding music: 

Bach, Garcia, Richter, Porter, Pärt.

 

A woman long dead now

gave me, when I told her I could not sing,

a kazoo.

Now in a pocket.

 

Somewhere, a pocket

holding a Steinway.

Somewhere, a pocket

holding a packet of salt.

 

Borgesian vest,

Oxford English Dictionary vest 

with a magnifying glass 

tucked inside one snapped-closed pocket,

Wikipedia vest, Rosetta vest,

Enigma vest of decoding, 

how is it one person can carry 

your weight for a lifetime,

one person 

slip into your open arms for a lifetime?

 

Who was given the world,

and hunted for tissues, for chapstick.

You go to sleep in one room and wake in another

 

You go to sleep in one room and wake in another.

You go to sleep in one time and wake in another.

 

Men land on the moon!— 

Viewed in blurred black and white, in static,

on a big screen in Central Park, standing in darkness with others.

 

Your grandfather did not see this.

Your grandchildren will not see this.

Soon now, fifty years back.


 

Unemphatic, the wheelbarrowed stars hung above.


 

Many days, like a nephew, 

resemble the one beforehand,

but they are not the one beforehand.

Each was singular, spendable, eaten with pepper and salt.


 

You go to sleep in one person's bed and wake in another's,

 

your face after toweling changed from the face that was washed.


 

You go to sleep in one world and wake in another.

 

You who were not your life nor were stranger to it,

you who were not   

your name, your ribs, your skin,

will go as a suitcase that takes inside it the room —


 

Only after you know this can you know this.

As a knocked glass that loses what has been spilled, you will know this.

The Envoy

 

One day in that room, a small rat.   

Two days later, a snake.

 

Who, seeing me enter,

whipped the long stripe of his   

body under the bed,

then curled like a docile house-pet.

 

I don’t know how either came or left.   

Later, the flashlight found nothing.


 

For a year I watched

as something—terror? happiness? grief?—

entered and then left my body.

 

Not knowing how it came in,   

Not knowing how it went out.

 

It hung where words could not reach it.   

It slept where light could not go.

Its scent was neither snake nor rat,   

neither sensualist nor ascetic.

 

There are openings in our lives   

of which we know nothing.

 

Through them

the belled herds travel at will,

long-legged and thirsty, covered with foreign dust.

Balance

Balance is noticed most when almost failed of —

 

in an elephant's delicate wavering

on her circus stool, for instance,

or that moment

when a ladder starts to tip but steadies back.

 

 

There are, too, its mysterious departures.

 

Hours after the dishes are washed and stacked,

a metal bowl clangs to the floor,

the weight of drying water all that altered;

a painting vertical for years

one morning-why?- requires a restoring tap.

 

You have felt it disappearing

from your own capricious heart-

a restlessness enters, the smallest leaning begins.

 

Already then inevitable,

the full collision,

the life you will describe afterwards always as "after."

 

Red Onion, Cherries, Boiling Potatoes, Milk

 

Here is a soul, accepting nothing.

Obstinate as a small child

refusing tapioca, peaches, toast.

 

The cheeks are streaked, but dry.

The mouth is firmly closed in both directions.

 

Ask, if you like,

if it is merely sulking, or holding out for better.

The soup grows cold in the question.

The ice cream pools in its dish.

 

Not this, is all it knows. Not this.

As certain cut flowers refuse to drink in the vase.

 

And the heart, from its great distance, watches, helpless.

Poem With Two Endings

 

Say "death" and the whole room freezes –

even the couches stop moving,

even the lamps.

Like a squirrel suddenly aware it is being looked at.

 

Say the word continuously,

and things begin to go forward.

Your life takes on

the jerky texture of an old film strip.

 

Continue saying it,

hold it moment after moment inside the mouth,

it becomes another syllable.

A shopping mall swirls around the corpse of a beetle.

 

Death is voracious, it swallows all the living.

Life is voracious, it swallows all the dead.

Neither is ever satisfied, neither is ever filled,

each swallows and swallows the world.

 

The grip of life is as strong as the grip of death.

 

(but the vanished, the vanished beloved, o where?)



Душа (по мотивам Адриана*)
 

* Император Адриан правил Римом с 117 по 138 г. Перед смертью он написал авто-эпитафию. Это стихотворение кочует с той поры по миру. Оно было многократно переведено и на английский, и на русский языки. 

 

Animula, vagula, blandula

Hospes comesque corporis

Quae nunc abibis in loca

Pallidula, rigida, nudula,

Nec, ut soles, dabis iocos...

 

О душенька, беженка, неженка,

дружок и гостья бренности,

куда теперь отправишься,

голодная, сирая, босая?

Утехи твои кончились!

     Перевод Ольги Седаковой

Amor Fati

 

Душа-дружок,

долгими были твои скитания,

затерялись твои пути. 

 

Лесная чаща озирается во мраке 

всеми птичьими глазами.

 

И вот свет, избушка, огонь, распахнутая дверь.

 

Сказки предупреждают тебя:

Не заходи,

тот, кто ищет еду, будет съеден. 

 

Ты заходишь. Ты оживаешь. 

 

Ты желаешь обрести ступни. 

Ты желаешь обрести глаза.

Ты желаешь обрести страхи.

Кухня

 

Душа-дружок,

какую службу сослужил нам голод. 

 

В какой бы переделке мы ни застревали,

ты и я,

он разжимал наши вцепившиеся пальцы.

 

Но жизнь невозможно подготовить к концу 

словно нарезанный баклажан,

 

подсоленный, придавленный, чтобы отжалась вся горечь.

Снег

 

Душа-дружок,

и к тебе тоже

идёт смерть.

 

Тебе думалось,

что тебе нужно будет

что-то сделать? 

 

Снег

не входит комнату,

 

недоумевая

 

зачем. 

Упряжка

 

Душа-дружок,

ты и я станем

 

воспоминанием

в воспоминаниях воспоминания.

 

Лошадь,

освобождённая от упряжи,

забывает тяжесть телеги. 

Оболочка

 

Душа-дружок,

страницы твоего часослова

смыкаются,

 

укрывая золото и киноварь,

и твою, глядящую на тебя, собаку,

и твои реки, лестницы,

рёбра.

 

Жизнь 

превращается в свои узоры и ароматы,

потом в свою оболочку. 

 

Теперь я не знаю

были ли мы единым целым, или двумя, 

или переплетением.

 

Куда пойдёшь ты, туда и я,

так мы сказали.

Ветер срывает хлопья ржавчины

 

Душа-дружок,

приходит день, когда больше нет мыслей о прошлом.

 

Человек, падая в пропасть, не глядит вверх. 

 

И всё же, 

на несколько мгновений в среду: 

«Где мои ключи от грузовика?»

 

В четверг, в воскресенье: «Где мои ключи от грузовика?»

 

 

Дерево. Соль. Олово.

 

Душа-дружок, 

помнишь?

 

Однажды ты прошёл 

по деревянным планкам

к дому 

стоявшему на сваях над морем. 

 

Было раннее утро. 

 

Солнце окрасило

воду сиянием,

и где бы ты ни садился,

яркая дорожка 

вела прямо к тебе. 

 

Порой по утрам

морская дорога стелилась

тусклым, исцарапанным оловом,

порой она ослепляла. 

 

Потом она исчезала. 

 

Душа-дружок, 

не странно ли? —

 

даже теперь — раннее утро. 

 

 

Я говорила

 

Я говорила     Я верила

мир без тебя невозможно представить.

 

Теперь собираю в нём цветы — им сопровождать тебя в огонь. 

Amor Fati

 

Little soul, 

you have wandered 

lost a long time.

 

The woods all dark now,

birded and eyed.

 

Then a light, a cabin, a fire, a door standing open.

 

The fairy tales warn you: 

Do not go in, 

you who would eat will be eaten.

 

You go in. You quicken.

 

You want to have feet.

You want to have eyes.

You want to have fears.

Kitchen

 

Little soul,

how useful was hunger.

 

From whatever it was we fell into,

you and I,

it sprang open our fingers’ grip.

 

Yet a life is not prepared for its ending

like a sliced eggplant, 

 

salted and pressed to let leave from itself what is bitter.

Snow

 

Little soul,

for you, too,

death is coming.

 

Was there something 

you thought 

you needed to do?

 

Snow

does not walk into a room

 

and wonder

 

why.

Harness

 

Little soul, 

you and I will become 

 

the memory 

of a memory of a memory.

 

A horse 

released of the traces

forgets the weight of the wagon.

Pelt

 

Little soul,

the book of your hours

is closing

 

over its golds, 

its reds, your gazing dog, 

your rivers, ladders,

ribcage.

 

A life 

turns into its patterns and perfumes,

then into its pelt.

 

I don't know now

if we were one, if we were two,

a stippling.

 

Whither thou goest, 

we'd said.

Rust Flakes on Wind

 

Little soul,

a day comes when retrospection ceases.

 

A person falling does not, mid-plummet, look up.

 

Still, 

for a few seconds on Wednesday, 

“Where are my truck keys?”

 

On Thursday, on Sunday: “Where are my truck keys?”

Wood. Salt. Tin.

 

Little soul,

do you remember?

 

You once walked 

over wooden boards 

to a house

that sat on stilts in the sea.

 

It was early. 

 

The sun painted 

brightness onto the water,

and wherever you sat

that path

led directly to you.

 

Some mornings 

the sea-road was muted

scratched tin,

some mornings blinding.

 

Then it would leave.

 

Little soul, 

it is strange —

 

even now it is early.

 

 

I Said

 

I said         I believed

a world without you unimaginable.

 

Now cutting its flowers to go with you into the fire.

Ив Мерриам - Eve Merriam


Ив Мерриам - Eve Merriam

 

 

Бессонная мечта

 

Бессонная мечта: 

уйти в ночи

не как воришка, пойманный с поличным,

обделавшийся, скрюченный от страха

 

но как любовник, 

что насытился слияньем, 

постиг экстаз такого забытья, 

которое во времена Шекспира звали

смертью.

 

 

The waking dream

The waking dream

to go in the night

not as a thief discovered

crouched, shitting, bursting with fear

 

but as a lover

sated, swooning in the act of union

as the Elizabethans called it

dying.

Огден Нэш - Ogden Nash 


Огден Нэш - Ogden Nash 
 

Бегемот

Глядите, вот он – бегемот.

Как вид его смешит народ!

Но посмотреть со стороны:

Так ведь и мы ему смешны.

 

Друг бегемот, давай рассудим:

Черты людей милее людям.

А ты – вершина всех красот,

Коль взглянет твой со-бегемот.

Кукушка

 

Кукушки, самки и самцы, – народ богемный.

Гнездо и брак блюсти не станут ни в какую.

А потому, всех прочих птиц уклад семейный

Они цинично крити-ку-ку-куют.

Кобра

 

У кобры яда полон рот.

Ногами служит ей живот.

Дразнивший кобру вам доложит: 

Забава та себе дороже. 

Муха

Господь в премудрости своей создавший мух,

Зачем они нужны не заявляет вслух.

Пёс

 

Давно уж это не секрет и не вопрос:

Да, человека обожает пёс.

Взяв за основу полевые испытания,

Добавлю: в мокром псе активней обожание. 

Муравей

 

Повсюду муравья привычно чтут –

Мол благороден непрестанный труд. 

Ну да.

А вас манил бы отдых и застой 

Будь вы облиты муравьиной кислотой?

Корова

 

В хлеву корову распознать легко:

Вот сверху – му, вот снизу – молоко.

The Hippopotamus

 

Behold the hippopotamus!

We laugh at how he looks to us,

And yet in moments dank and grim,

I wonder how we look to him.

 

Peace, peace, thou hippopotamus!

We really look all right to us,

As you no doubt delight the eye

Of other hippopotami.

The Cuckoo

 

Cuckoos lead Bohemian lives.

They fail as husbands and as wives.

Therefore they cynically disparage

Everybody else's marriage.

The Cobra

This creature fills its mouth with venom

And walks upon its duodenum.

He who attempts to tease the cobra

Is soon a sadder he, and sobra.

The Fly

God in his wisdom made the fly

And then forgot to tell us why.

The Dog

 

The truth I do not stretch or shove

When I state that the dog is full of love.

I’ve also found, by actual test,

A wet dog is the lovingest.

The Ant

 

The ant has made himself illustrious

Through constant industry industrious.

So what?

Would you be calm and placid

If you were full of formic acid?

The Cow

 

The cow is of the bovine ilk;

One end is moo, the other, milk.



Идра Новей - Idra Novey
 

Человек Родивший Панду

Он просто обязан пойти на это, так ему заявила его мать. А как же иначе, если их так мало осталось в мире? Он ощущал бремя этого чуда особенно сильно по ночам. Теперь он –

ковчег. Вместилище для уязвимого существа. Что, если он слишком резко вскочит и тем погубит его? Или, быть может, это случится из-за его малоподвижности, привычки сидеть в голодном оцепенении. А что, если медведь появится на свет живым, и на его месте возникнет другой — ему и второго тоже вынашивать, а потом и того, который последует за вторым? 

 

Ему приснилось, что глазёнки панды открываются внутри него, доктор делает широкий надрез, жужжит боль, и наконец мохнатое существо появляется на свет, и вот медведь глядит на него, словно он ему чужой, и, быть может, этим всё и кончится — его эпизодическая роль в истории будущего.

The Man Who Gave Birth to a Panda

He had to have it, his mother told him. How could he not, with so few left in the world? He felt heaviest at night with the miracle of it. He was a vessel now. A receptacle for a threatened being. What if he rose too fast and killed it? Or maybe his stillness would do it, too much sitting around, stunned and hungry. And what if the bear emerged alive and another formed in its place, would he have to have that one, too, and another one after that? 

 

 

He dreamed of the panda’s tiny eyes opening inside him, the doctor’s wide incision, a whirring pain, and then the furry thing emerging, the bear turning to him as to a stranger and whether that would be it—his bit part in the history of the future.

Idra Novey
Артур Расселл - Arthur Russell


Артур Расселл - Arthur Russell
 

***

 

У эмодзи

слёзы брызжут

из внешних 

уголков глаз

 

По моему опыту

они набухают

во внутренних

уголках 

 

блестят 

на нижних ресницах

стекают

по скулам

 

бродят

по щекам

пока не доберутся

до складок

 

от ноздрей

к губам

а затем

капают

 

на еду

которую не ешь

на книгу

которую не читаешь

 

Можешь

дотянуться

кончиком языка

слизнуть

 

распробовать

замерить глубь

своей печали

пока они текут

***

In emojis

tears spurt

from the eye’s

outer edge

 

In my

experience

they issue from

the inner corner

 

lacquer some

lower lashes

spill over

the maxilla

 

roam

the cheek

till they reach

the crease

 

from

nostril

to lip then

drip onto

 

the food

you’re not eating

the book

you’re not reading

 

You can

conduct your tongue

to the corner

of your mouth

 

and taste them

to check the depth

of your sorrow

as they pass

Стиви Смит - Stevie Smith


Стиви Смит - Stevie Smith
 

Не рукой махал, а тонул

Никто не слышал его, мертвеца,

Но лежал он и стон свой тянул:

Я был много дальше, чем думали вы,

И не в шутку махал, а тонул. 

 

Бедный малый любил бесшабашно чудить, 

В холодину сдуру продрог. 

Сердце сдало, вот и скончался он,

Молва подвела итог. 

 

О, нет, нет, меня холод мучил всегда

(Всё мертвец, лёжа, стон тянул)  

Меня далеко заносило всю жизнь.

Я не в шутку махал, а тонул. 

Not Waving but Drowning

 

Nobody heard him, the dead man,   

But still he lay moaning:

I was much further out than you thought   

And not waving but drowning.

 

Poor chap, he always loved larking

And now he’s dead

It must have been too cold for him his heart gave way,   

They said.

 

Oh, no no no, it was too cold always   

(Still the dead one lay moaning)   

I was much too far out all my life   

And not waving but drowning.

Уильям Батлер Йейтс - W.B. Yeats 


Уильям Батлер Йейтс - W.B. Yeats
 

Водомерка

Чтоб цивилизация выжить смогла,
Победа в битве нужна.
И пса, и коня утихомирь.
Над картами допоздна
Цезарь-властитель сидит в шатре,
Один на своём посту,
Голову рукой подперев,
Уставив взгляд в пустоту.

И как водомерка скользит по воде,
Мысль его парит над безмолвьем.

Чтоб башни Трои обрушил огонь,

Пред незабвенной красой

Замри в укромном углу, не спугни

Одиночество той,

Кто, полу-женщина, полу-дитя,

Тайно учится двигаться так,

Словно танца задорного нить

Вплетена в каждый шаг.

И как водомерка скользит по воде,
Мысль её парит над безмолвьем.
 

Чтоб дев созревающих сны волновать

Мог первозданный Адам,

Нужно в часовне дверь затворить —

Не к месту здесь детский гам.
Микеланджело на подмостки возлёг,
Там, в вышине, слегка,
Как шорох мышиный колеблет тишь
Движущаяся рука.

И как водомерка скользит по воде,
Мысль его парит над безмолвьем.

Long-Legged Fly

That civilisation may not sink,

Its great battle lost,

Quiet the dog, tether the pony

To a distant post.

Our master Caesar is in the tent

Where the maps are spread,

His eyes fixed upon nothing,

A hand upon his head.

 

Like a long-legged fly upon the stream

His mind moves upon silence.

 

That the topless towers be burnt

And men recall that face,

Move most gently if move you must

In this lonely place.

She thinks, part woman, three parts a child,

That nobody looks; her feet

Practise a tinker shuffle

Picked up on the street.

 

Like a long-legged fly upon the stream

Her mind moves upon silence.

 

That girls at puberty may find

The first Adam in their thought,

Shut the door of the Pope’s chapel,

Keep those children out.

There on that scaffolding reclines

Michael Angelo.

With no more sound than the mice make

His hand moves to and fro.

 

Like a long-legged fly upon the stream

His mind moves upon silence.

Тамара Збрижер - Tamara Zbrizher


Тамара Збрижер - Tamara Zbrizher
 

Когда Холокост сжигает твою историю, ты создаёшь миф

К картине Марка Шагала «Красный еврей»

 

Рука зелёного цвета,

не позеленевшая от жадности,

а мерцающая изумрудной плесенью

в суставах пальцев, когда-то державших

ружьё, лопату, затем семена,

книгу, и затем другую. Рука потом

обнимавшая его Риву, их дочерей,

державшая внучат, как зелёные яблочки,

до той поры, когда пальцы

уже не удерживали инструменты, 

колени подкосились на пороге его избушки на курьих ножках,

построенной над костями его любовей: 

мамы, папы, красавиц-сестричек.

Метель пепла выбелила зелёное лето. 

Пламя обглодало их всех до самых костей.

Он вернулся с фронта израненный,

но всё же уцелевший. Он выбежал

на выжженное поле, где когда-то стоял дом,

где когда-то жили мама, папа,

все его прелестные сестрички.

Теперь там была могила без надгробья, без памятника.

Он сидел там, где когда-то было крыльцо.

Он сидел день и ночь, пока солнце

не встало в зените, не вытопило из него

целительный пот, хлынувший на землю,

как поток слёз, оросивший почву,

пропитавший пепел 

тёмным цветом плодородия.

Он встал, срубил красные дубы, заложил фундамент,

которому и Соломон бы позавидовал.

Он посеял семена, и они проросли,

стали фруктовым садом, где зелёные яблоки

наливались такой сладостью, что вкушая их

он вновь понимал: даже пепел

может питать корни. И все его малыши, 

а после их малыши тоже, любили запах

дубовых брёвен и земли, и никто не умирал

в этом доме. Когда жизнь его возлюбленной Ривы

стала иссякать, он вынес её в сад, 

поставил её между двух яблонь, и она слилась

с их корой, с их бериловыми

плодами. Когда все дети 

и их дети отправились в путь  — кто в одно будущее,

кто в другое, когда вся работа во дворе 

была закончена раз и навсегда, заходящее солнце

одело в багрянец дом. Там 

он наконец сел на пороге, 

построенном над костями его любовей

для плоти его любви

его осиротевшими руками.

И его осиротевшие кости вросли в зелень.

When The Holocaust Burns Your History, You Grow Myth

After Marc Chagall’s “Red Jew”

 

Green hand, not greed  

green but glistening 

with emerald mold in joints 

that once held 

a gun, a shovel, then seed, 

a book and another, then his 

Riva, their daughters, 

then grandbabies, green 

as apples. Until his hands couldn’t

hold tools, his knees folded

on the stoop of his Baba Yaga hut

built on the bones of his loves,

Ma and Pa and beautiful sisters,

green as summer turned snow 

white ash by flames that ate 

the skin off their bones. 

Back from the front, in one fractured 

piece, he ran to the burnt field, once 

home to his Ma and Pa and all 

his pretty sisters, now a grave 

with no tombstones. He sat 

where the stoop once was 

for a day and night, until the sun

was high in the sky and his sweat 

poured onto the ground in 

salubrious tears that watered 

the earth until ash soaked into 

brown, branding it fertile again. 

He rose, cut down red oaks, laid 

groundwork Solomon would covet. 

He sprinkled seed that sprouted 

into an orchard, apples green,

but so sweet that biting them

reminded him that even ash 

can nourish. And all his babies 

and their babies loved the smell of oak 

and earth and no one ever died 

in that house. When his precious Riva’s 

body began to give out, he carried her 

into the garden and stood her up 

between two apple trees until she 

was one with their bark and chrysoprase 

fruit.  And when all the babies 

and their babies went off to this future 

or that and all the work in the yard 

was done for good, the setting sun 

enshrined the house in red. Where

he finally sat on the stoop, built 

on the bones of his loves, for the flesh 

of his loves, by his orphan hands until

his orphan bones grew into green.

bottom of page