Жилет

 

Я снова надеваю жилет со множеством карманов. 

 

Легко забыть

в каком очки для чтения,

в каком мини-авторучка,

в каком ключи от дома,

компас и свисток, паспорт.

 

Наконец, забыть на несколько недель

даже тот карман, где хранится день,

когда я копала могилу для пепла моей сестры,

тот, где хранится теперь уже недалёкий день,

когда кто-то ссыплет туда и мой. 

 

Затерять карман

в котором лежит прикосновение к стенам Аушвица

кажется чем-то невозможным.

Нет, не так. 

 

На десятки лет теряется

карман слёз. 

 

Я роюсь и роюсь тут и там —

билеты на пересадку 

в Мюнхене, в Мельбурне,

на Осло.

Счёт за чашечку Сингапурского копи*.

Девайс для музыки:

Бах, Гарсиа, Рихтер, Портер, Пярт **.

 

Женщина, которой давно уж нет в живых,

когда-то, услышав от меня, что я не умею петь,

дала мне немудрящий казу.

Он теперь в кармане. 

 

Где-то — карманчик

хранящий концертный  «Стэйнвей».

Где-то — карманище

хранящий пакетик соли. 

 

Борхесoвая жилетка,

жилет Большого Оксфордского словаря 

с увеличительным стеклом 

в особом кармашке на застёжке,

жилет Википедии, жилет Розетты, 

Энигма —жилет дешифровки.

Как одному человеку удаётся нести

твой вес через всю протяжённость жизни, 

одному человеку 

вместиться в твои объятья на всю протяжённость жизни?

 

Тот, кому был дан весь мир,

и кто разыскивал тюбик бальзама для губ, носовой платок.
 

* Копи — сорт традиционного кофе, местного в Сингапуре.

** Бах, Гарсиа, Рихтер, Портер, Пярт: композиторы 

 

 

Засыпаешь в одной комнате, просыпаешься в другой

 

Засыпаешь в одной комнате, просыпаешься в другой.

Засыпаешь в одни времена, просыпаешься в другие.

 

Люди высадились на луне!

Смотришь чёрно-белую трансляцию, размытую помехами,

на огромном экране в Центральном Парке, стоя в темноте рядом с другими. 

 

Твой дед этого не увидел. 

Твои внуки этого не увидят.

Теперь уже скоро, 

пятьдесят лет назад. 

 

Телега, гружённая безучастными звёздами, повисла в вышине. 

 

Многие дни, словно племянник,

напоминают того, что был до них,

но они не тот, что был до них.

Каждый — особый, мог быть израсходован по отдельности, съеден с перцем и солью.

 

Засыпаешь в кровати одного человека, просыпаешься в кровати другого, 

лицо, вытертое полотенцем, успело стать другим, не тем, что было умыто.

 

Засыпаешь в одном мире, просыпаешься в другом.

 

Ты, не бывший своей жизнью, но и не бывший ей чужаком,

ты, кто не был тождественен

своему имени, своим рёбрам, своей коже,

отправишься в путь, словно чемодан, уносящий в себе комнату — 

 

Только уже познав это, ты сможешь это познать.

Как опрокинутый стакан, утративший пролитое, ты будешь это знать.

​

​

Посланник

 

В той комнате однажды промелькнула тощая крыса.

Через два дня — змея.

 

Увидев меня у входа,

она метнулась полоской длинного тела

под кровать и свернулась клубочком,

как ручной домашний зверёк.

 

Я не знаю, как и та, и другая

смогли проникнуть, потом исчезнуть.

Позже фонарик не высветил ничего.

 

Целый год я наблюдала,

как нечто — ужас? счастье? горе? — 

наполнило, а потом покинуло моё тело.

 

Не поняв, как оно проникло,

Не поняв, как оно исчезло.

 

Оно зависало там, куда словам не добраться.

Оно засыпало там, куда не пробиться свету.

Его запах не был похож ни на змею, ни на крысу,

ни на чувственность, ни на смиренье.

 

В нашей жизни открыты пространства,

о которых мы сами не знаем ничего.

 

Через них,

звеня бубенцами, свободно проходят стада,

жажда свела им бока, на мохнатых ногах — иноземная пыль.

​

​

Равновесие

 

Равновесие тем заметней, чем ближе к его потере.

 

К примеру, в шатком переступании слона

на тумбе посередине манежа

или в том мгновении,

когда приставная лестница начинает крениться, но всё же находит опору.

 

А ещё случаются загадочные отклонения.

 

Посуда вымыта и расставлена.

Проходит час, другой — железная миска гремит об пол.

Вес испаряющейся воды — вот и всё, что могло измениться.

Картину, годами висевшую прямо,

однажды утром — отчего? — приходится подровнять.

 

Тебе знакомо чувство равновесия, покидающего

твоё прихотливое сердце:

закрадывающееся беспокойство, чуть заметный уклон.

 

Уже в тот миг неизбежна

вся сила взрыва, 

та жизнь, про которую потом всегда будешь говорить: «впоследствии».

​

​

Красный лук, черешня, варёная картошка, молоко

 

Вот душа, которая не принимает ничего,

упрямая, как маленький ребёнок,

отпихивающий манную кашу, персики, гренки.

 

Следы слёз высохли на щеках.

Рот не размыкается в обоих направлениях.

 

Спрашивай, если хочешь,

простой ли это каприз или попытка дождаться лучшего.

Суп остывает, а вопрос всё там же.

Мороженое тает в стаканчике.

 

«Не это — вот и всё, в чём она уверена. — Не это».

Так полевые цветы отказываются пить в кувшине.

 

А сердце в дальней дали лишь беспомощно наблюдает.

​

​

Стихотворение с двумя окончаниями

 

Скажешь «смерть», и вся комната цепенеет —

даже диваны перестают двигаться, 

даже настольные лампы, 

словно белка, которая вдруг ощутила чей-то взгляд.

 

Произноси это слово без передышки,

и всё начинает двигаться вперёд.

Твоя жизнь приобретает 

прерывистость старинной киноленты. 

 

Продолжай произносить его,

держи его во рту, миг за мигом, 

и оно станет просто слогом.

Супермаркет завертится вокруг трупа жука.

 

Смерть прожорлива, она заглатывает всех живущих.

Жизнь прожорлива, она заглатывает всех мертвецов.

Ни та, ни другая никогда не насытится, не заполнится,

каждая всё заглатывает и заглатывает весь мир. 

 

Хватка жизни так же сильна, как хватка смерти.

 

(Но канувший, канувший возлюбленный, о, где же?)

Vest

 

I put on again the vest of many pockets.

 

It is easy to forget 

which holds the reading glasses,

which the small pen,

which the house keys, 

the compass and whistle, the passport.

 

To forget at last for weeks 

even the pocket holding the day 

of digging a place for my sister’s ashes,

the one holding the day

where someone will soon enough put my own.

 

To misplace the pocket

of touching the walls at Auschwitz 

would seem impossible. 

It is not.

 

To misplace, for a decade, 

the pocket of tears.

 

I rummage and rummage—

transfers

for Munich, for Melbourne, 

to  Oslo.

A receipt for a Singapore kopi.

A device holding music: 

Bach, Garcia, Richter, Porter, Pärt.

 

A woman long dead now

gave me, when I told her I could not sing,

a kazoo.

Now in a pocket.

 

Somewhere, a pocket

holding a Steinway.

Somewhere, a pocket

holding a packet of salt.

 

Borgesian vest,

Oxford English Dictionary vest 

with a magnifying glass 

tucked inside one snapped-closed pocket,

Wikipedia vest, Rosetta vest,

Enigma vest of decoding, 

how is it one person can carry 

your weight for a lifetime,

one person 

slip into your open arms for a lifetime?

 

Who was given the world,

and hunted for tissues, for chapstick.

​

​

​

​

​

​

You go to sleep in one room and wake in another

 

You go to sleep in one room and wake in another.

You go to sleep in one time and wake in another.

 

Men land on the moon!— 

Viewed in blurred black and white, in static,

on a big screen in Central Park, standing in darkness with others.

 

Your grandfather did not see this.

Your grandchildren will not see this.

Soon now, fifty years back.

 

Unemphatic, the wheelbarrowed stars hung above.

 

Many days, like a nephew, 

resemble the one beforehand,

but they are not the one beforehand.

Each was singular, spendable, eaten with pepper and salt.

 

You go to sleep in one person's bed and wake in another's,

 

your face after toweling changed from the face that was washed.

 

You go to sleep in one world and wake in another.

 

You who were not your life nor were stranger to it,

you who were not   

your name, your ribs, your skin,

will go as a suitcase that takes inside it the room —

 

Only after you know this can you know this.

As a knocked glass that loses what has been spilled, you will know this.

​

​

The Envoy

 

One day in that room, a small rat.   

Two days later, a snake.

 

Who, seeing me enter,

whipped the long stripe of his   

body under the bed,

then curled like a docile house-pet.

 

I don’t know how either came or left.   

Later, the flashlight found nothing.

 

For a year I watched

as something—terror? happiness? grief?—

entered and then left my body.

 

Not knowing how it came in,   

Not knowing how it went out.

 

It hung where words could not reach it.   

It slept where light could not go.

Its scent was neither snake nor rat,   

neither sensualist nor ascetic.

 

There are openings in our lives   

of which we know nothing.

 

Through them

the belled herds travel at will,

long-legged and thirsty, covered with foreign dust.

​

​

Balance

​

Balance is noticed most when almost failed of —

 

in an elephant's delicate wavering

on her circus stool, for instance,

or that moment

when a ladder starts to tip but steadies back.

 

 

There are, too, its mysterious departures.

 

Hours after the dishes are washed and stacked,

a metal bowl clangs to the floor,

the weight of drying water all that altered;

a painting vertical for years

one morning-why?- requires a restoring tap.

 

You have felt it disappearing

from your own capricious heart-

a restlessness enters, the smallest leaning begins.

 

Already then inevitable,

the full collision,

the life you will describe afterwards always as "after."

​

 

​

Red Onion, Cherries, Boiling Potatoes, Milk

 

Here is a soul, accepting nothing.

Obstinate as a small child

refusing tapioca, peaches, toast.

 

The cheeks are streaked, but dry.

The mouth is firmly closed in both directions.

 

Ask, if you like,

if it is merely sulking, or holding out for better.

The soup grows cold in the question.

The ice cream pools in its dish.

 

Not this, is all it knows. Not this.

As certain cut flowers refuse to drink in the vase.

 

And the heart, from its great distance, watches, helpless.

​

​

Poem With Two Endings

 

Say "death" and the whole room freezes –

even the couches stop moving,

even the lamps.

Like a squirrel suddenly aware it is being looked at.

 

Say the word continuously,

and things begin to go forward.

Your life takes on

the jerky texture of an old film strip.

 

Continue saying it,

hold it moment after moment inside the mouth,

it becomes another syllable.

A shopping mall swirls around the corpse of a beetle.

 

Death is voracious, it swallows all the living.

Life is voracious, it swallows all the dead.

Neither is ever satisfied, neither is ever filled,

each swallows and swallows the world.

 

The grip of life is as strong as the grip of death.

 

(but the vanished, the vanished beloved, o where?)